Ступив на константинопольскую землю, Нератов ощутил, будто не сошел с парохода, а погрузился в призрачный мир своих воспоминаний. Город бурлил жизнью, его торговые крики и суета были чужды душе, оставленной под Севастополем. Каждый шаг по грязным улочкам напоминал о чужой земле, о том, что он здесь чужак. Русские, словно потерянные осколки былого, собирались в группы: одни искали утешения в вине, другие грезили о родине, третьи смирились с неизбежным концом. Нератов же не ждал ничего. Его никто не звал, не принимал, не предлагал спасения. Он просто стоял, выпрямившись, словно все еще отдавая приказы, хотя вокруг царил хаос раздробленных судеб и растоптанных надежд.
Он цеплялся за видимость цели. Бумаги, списки, организация приютов – все это создавало иллюзию деятельности, жизни. Люди верили в его способность найти выход, и он подыгрывал им. Лишь в тишине ночи, когда город засыпал, оживали голоса. Те, что ушли, но не умолкли. В этих диалогах с пустотой таилась большая истина, чем во всех его дневных заботах. Город поглощал новых, стирая следы старых, а он оставался на вечном перепутье, между тем, что было, и тем, чего никогда не будет.